Немного поэзии. Константин Симонов. "Далеко на востоке".

[shutofsky]

В честь ночных работ выкладываю заранее.
Эпиграфом так и хочется поставить Олега Медведева:

Так сколько ж нам лет, так кто из нас кто - мы так и не поняли...
Но странный сей аккорд, раскрытый, как ладонь, сквозь дырочки от снов все ж
разглядеть смогли -
Так вслушайся в него - возможно, это он качался над Японией,
Когда последний смертник запускал мотор над телом скальпированной своей земли.



Новобранца приводят в роту отец и мать.
Они благовоспитанно улыбаются,
старые, грустные люди.
Не улыбнуться невежливо,
даже если заранее знать,
что он завтра будет зарыт в песок
с простреленной грудью.
Их сын,
матрос с краболова,
большой, молчаливый,
смотрит в лицо отцу
и не верит
его улыбающимся губам.
– Господин поручик,
мы благословляем этот счастливый
день,
когда он переходит
от нас
к вам.
Поручик завтра рядом с их сыном,
не сгибаясь,
пойдет через море огня.
Он не будет беречь
ни себя,
ни его.
Но сейчас, по обычаю,
он говорит:
– Отныне я ему мать и отец.
Отныне он у меня
самый нежно хранимый сын в моей роте. –
И тоже улыбается из приличия.
Все четверо улыбаются...
Где же эта улыбка?
Песок.
Новобранец, зарывшись, лежит в цепи.
Еще бы воды глоток.
Еще бы неба кусок.
Еще бы минуту не слышать, как танки ползут по степи.
Он держит в руке шест с привязанной миной.
Он держит в дрожащей руке шест из бамбука.
Бамбуковый шест
в двадцать локтей –
он ведь все-таки очень длинный,
не правда ли – двадцать локтей
и еще длинней
на целую руку.
Двадцать локтей и еще рука,
когда мина взорвется – это все-таки очень много.
Он храбр,
но все-таки исподтишка
он же может мечтать,
чтобы ранило только
в руку
или в ногу.
Фляга стоит рядом с ним на песке,
но он не пьет.
Галеты лежат в заплечном мешке,
но он не ест.
В заранее вытянутой
как можно дальше,
как можно дальше руке,
окаменев от ужаса,
он держит бамбуковый шест.
Генерал, получивший поручика на русско-японской войне,
ровно в час прибудет со штабом
к вершине горы,
ему разбивают палатку на теневой стороне,
из двойного белого шелка,
непроницаемого для жары.
Господин поручик, тот самый, который отныне
новобранцу заменяет мать и отца,
опершись на меч,
стоит у палатки,
смотрит вдаль на пустыню
и отстраняет солнце веером от лица.
На белом рисовом веере
нарисован багровый круг,
написаны тушью солдатские изречения.
Когда ротный флажок падает из ослабевших рук,
веер
приобретает особенное значение.
В журнале, который читает поручик,
нарисован храбрый отряд:
солдаты идут в атаку,
обгоняя друг друга,
поручик с рукой на перевязи
бежит впереди солдат,
как флаг,
поднимая веер,
белый,
с багровым кругом.
Это было под Порт-Артуром, еще на прошлой войне,
отец господина поручика
получил за подвиг награду.
И поручик мечтает,
как сам он
в красном, закатном огне
пойдет в атаку
с веером
впереди отряда.
Но новобранец, который лежит в цепи,
у него нет сорока поколений предков
с гербом
и двумя мечами...
Он не учился в кадетской школе,
ни в книгах,
ни здесь, в степи,
слава военной истории
не касалась его лучами.
Он слышит,
всем телом своим припав к земле,
как они идут!
Он слышит
всем страхом своим,
что они близко,
что они тут!
А там,
сзади,
еще не верят.
Там знают старый устав:
танки идут с пехотой, а у русских нет пехоты,
она еле бредет, устав,
она еще в ста верстах,
она еще в ста верстах,
ей еще два перехода.

Comments

[jacksunder.livejournal.com]

Ага. Оно.

[manul-gray.livejournal.com]

Да.
С той стороны тоже люди? Возможно. Хоть это и странно. Особенно видя что они творили с пленными но...
Вот оно - двойственное отношение к войне.
Но, на мой взгляд, "они тоже люди" имеет право говорить только тот, кто воевал. Иначе эти слова - сродни предательству.
Симонов - может. Имеет право. Он там был.
Мы - уже нет. Знать - можем, говорить - нет.
Иначе получается - воевали не с врагом, а с "тоже людьми".
Иначе получается и героизма никакого не было. Так, драка. Как с парнями из соседнего села.

И "Вальс гемоглобин" очень в тему.

Что-то меня на философию потянуло... зря, наверное. Не к добру.